Пока я был никто, не обитал нигде,
Примерно лет от двух до трёх,
Я наслаждался тем, что никакой вражде
Не захватить меня врасплох.
Любой в ту пору шторм, иных сбивавший с ног,
Не досадил бы мне, заметь.
И ни один гарпун тогда меня не мог
(не говорю - пронзить) задеть.
Тогда любая власть, любой творя эдем,
Не причиняла мне вреда.
Ведь я же был никто. И потому никем
Не назывался я. О да.
Именовался я не вожаком вояк,
Не завсегдатаем таверн.
Я тёзкой был тому, кого в подводный мрак
Отправил странствовать Жюль Верн.
Была недвижна зыбь, невысока волна.
И мог ли думать я тогда,
Что мне ещё тонуть, не достигая дна,
В стихии злейшей, чем вода.
Была надёжна ночь (пока я слыл ничем),
Как дверь, закрытая на ключ.
И только лунный шар, как водолазный шлем,
Незряче пялился из туч.
А предстояло мне не по лазури плыть
На зов луны, волны, струны,
Но рыть болотный торф и чужеземцем слыть
На языке любой страны.
Вдали от райских рощ, где дышат лавр и мирт,
Считать отечество тюрьмой
И бормотать в сердцах "какой невкусный спирт",
Лечась от холода зимой.
И повергаться ниц, теряя нюх и слух,
Когда случится вдруг узреть,
Как стая синих птиц клюёт зелёных мух
(лечась от голода, заметь).
Перебираться вскачь по разводным мостам,
Спасаясь из огней в огни.
И перебраться прочь, и оказаться там,
Где чужеземцы лишь одни.
Где никакой за мной не уследит Кусто,
Где не видна блесна ничья.
Я раньше был никем. Я и теперь никто.
Но только знающий, кто я.
А далеко вдали, где в роще бьёт родник
И дышат мирт и лавр и клён,
Уже пустился вплавь мой молодой двойник,
Ещё не знающий, кто он.
