День словно в стороне висел, нас как бы не касался,
Он выдался не хмур, не скор, не более весом,
Чем всякий дар небес, и нам последним не казался.
А это был последний дар. И никаких потом.
Но кто же в пятом знал часу, что станет с ним в шестом?
Вне связи с миром наш тонул в снегах двуглавый терем,
И рысью, да не той, какой рысак рекорды бьёт,
А родственницей льва, сиречь - лесным пятнистым зверем,
Шли сумерки на нас. Но мы не брали их в расчёт.
Меж тем уже и ром не грел, и джем горчил, и мёд.
В жаровне жгли мы хлам сырой. Она черно чадила,
И было, вопреки слезам и стонам здешних зим,
Окно отворено. Ведь нам на ум не приходило,
Что это наш последний дым. И ничего за ним.
А зверь меж тем сужал круги, неслышен и незрим.
Рассеянные, как чета беспечных новобрачных,
Мы вздрогнули, когда не в срок, отстав на целый круг,
Прокаркал заводной летун двенадцать равнозначных,
Двенадцать безразличных раз. Но вздрогнули не вдруг.
Меж тем летун порхнул в окно, и взмыл, и взял на юг.
Огонь ещё моргал, мерцал. Извивы и изгибы
Пестрели на стене. Но мы смотрели не туда.
А это был последний текст, который мы прочли бы.
И сумерки уже над ним смыкались, как вода.
Одно лишь слово было там, и слово было - "да".
