На тринадцатый день календарь стушевался, и время повисло отвесно.
Жили в нём и не ведали мы ни о том, сколько нам до отъезда,
Ни о том, доживём ли.
И когда от неведенья мне и тебе
Почему-либо делалось не по себе,
До заката пустую покинув гостиницу, шли мы в деревню.
Словно снеди и вправду хотели простой,
Что осталась ещё от недели Страстной,
То есть местной еды, впрочем, столь же безрадостной, сколь и густой.
И природа цвела, и на пасеке ульи гудели, как струны в рояли.
А в воде, вдоль которой мы шли, неподвижные рыбы стояли,
Шевеля только ртами.
Но иною казалась еда, чем ждалась,
И над заводью заросль кололась и жглась.
И не пресной от берега веяло мелью, но далью и солью.
Намечалось начало всего, что затем,
И душа совпадала с немыслимо чем,
И мерещилось ей, будто небо рыдало над этим над всем.
Ничего-то оно не рыдало, скорей хохотало оно и глумилось.
Да не вслух, не для нас - высоко, а неведенье сладко дымилось,
Как река, то есть рядом.
И случись нам скатиться в неведенье то,
Чтобы там воплотиться немыслимо в что,
Ничего-то с собою не взяли мы, кроме бы этих каникул,
Чей напев был неладен и голос хоть брось,
Где не всё то цвело, что кололось и жглось,
Где ничто не умело как следует сбыться, и вот не сбылось.
Где и выжили мы бы едва ли, но где
Неподвижные рыбы стояли в воде,
Как во сне, обнимающем вечность, но длящемся меньше секунды,
Где душа лишь себя не боялась одной
И надменное небо смеялось над мной,
Но грозой не лилось и глазам не являлось, плыло стороной.
Плыло стороной.
